“...брат...”

ее голос слегка дрожит, обрывается, разлетаясь белоснежными перьями птиц и неминуемо умирая в давящей тьме .

“...ты помнишь, как...?”

ее бледные, хрупкие ладони боязливо сжимают ткань его костюма.

тянущее, неприятное чувство холодом растекается внутри — и хватка непроизвольно слабеет, но она все еще не отпускает его.

отпустить на мгновение — значит отпустить навсегда.

“...ты же помнишь...?”

на ее пересохшие губы падают капли собственных слез. от солоноватого вкуса саднит язык, настолько, что ее чувства притупляются и остается лишь неественный сладковатый привкус.

она чувствует — их время заканчивается, спетая мелодия постепенно стихает, лишь эхом разносясь по пространству.

всего через несколько системных секунд их маленький, сжатый до них двоих рай погибнет.

* * *

закрывая глаза, она порой видела один сон.

пожелтевшие от времени обои, испещренные царапинами, местами — порванные в клочья. в неясном свете свечей они почти терялись, лишь редкие всплески пламени заставляли оживать нанесенные временем шрамы.

от сырости и затхлости на языке был легкий привкус гнили и старости. и даже он почему-то казался таким родным и привычным, что от воспоминаний на глазах проступали слезы.

на книгах и потрепанных игрушках нередко скапливалась пыль — и она всегда пыталась стряхнуть ее, от чего поднимались белесые клубы, преломляя свет свечей, и комнату на время окутывала пугающая мгла.

мгла казалась неприятной и чужой.

в такие мгновения ее ладошки всегда тянулись к старшему брату и хватали его за рукав, нервно сжимая ткань.

она задерживала свой взгляд на его лице, на его глазах, напоминавших маленький пруд, обрамленный золотом душистых цветов. иногда этот пруд походил больше на умиротворенное море, иногда — на стеклянный аквариум, а иногда — на осколок небесной синевы.

ее голос никогда не дрожал, когда она произносила: “...брат, мы же посмотрим сегодня на звездное небо?”

мама с мягким укором смотрела на них, пока на ее пепельных волосах играли блики от пламени. она никогда не говорила “нет”, но всегда просила их быть осторожнее.

с искренней улыбкой она отвечала матери, что они будут беречь себя.

она не знала значения этих слов, но ей казалось важным произнести их.

мама всегда улыбалась в ответ и возвращалась к своим делам. блики все еще скользили по ее силуэту, и казалось, что их можно поймать и ощутить тепло перистых облаков.

в то невыносимо долгое, трепетное мгновение ее взгляд замирал на старшем брате.

и этот мир, и эта усталая ночь словно существовали для них двоих.

Ян:

«Ян возвращается в общий зал, вдоволь надышавшись прохладным ночным воздухом. На душе становится немного полегче от короткого разговора с Индро — в конце концов, слова про плохой день действительно были его собственными, но произносить их разительно отличалось от того, чтобы слышать от кого-то другого. Так что, извинившись перед пани и бросив короткий взгляд на Индро, что уже во всю беседовал с Бартошем, Ян удалился обратно в свои покои.

Позвав служанку, чтобы помогла ему подготовиться ко сну, Птачек — умытый и переодетый — залез в свою постель и уставился в потолок. Чутье подсказывало, что его отсутствия особо никто не заметит, кроме, возможно, Гануша, но и тот был сейчас слишком занят выяснениями обстоятельств своей будущей жизни. Все шло к тому, что после свадьбы вот так легко распоряжаться чужим имуществом он уже не сможет, и стоило вовремя подсуетиться, чтобы выжать из ситуации максимум пользы. Так что впервые за долгое время Ян оказался полностью предоставлен себе и своим мыслям. И, Боже, как же они ему не нравились!

Пару последних недель все его мысли были заняты только Индро — Птачек уже настолько привык к его вечному зримому и не очень присутствию, что теперь казалось чем-то совершенно странным лежать в своей постели в одиночестве. И в плотной тишине его покоев думалось отнюдь не о его теплый и страстных объятиях.

Впервые в жизни он так явственно ощущал себя калачом на прилавке, который все очень придирчиво разглядывали в поисках неудачно попавшей на румяный бок пылинки. Которая, несомненно, привела бы к тому, что порченный товар стоит поскорее заменить. И, выросший в атмосфере всеобщего благоговения, Ян никак не мог ожидать, что избавиться захотят именно от него.

Подумать только, а ведь раньше он на полном серьезе думал, как бы провернуть то же самое с Житкой…

Ворочаясь с боку на бок и с одной мрачной мысли на другую, Ян постепенно проваливался в сон. И, стоило окончательно потерять тонкую ниточку внутреннего диалога, как по соседству хлопнула дверь. Вскочив, будто на войну, Ян на пару секунд прислушался. Да, судя по нечеткому шагу и кряхтению, вернулся Индро.

Пока Ян выпутывался из своих покрывал, за стенкой что-то громыхнуло. Очень некстати, между прочим, ведь на шум могли сбежаться слуги. И все же Птачек не стал отсиживаться под дверью и слушать, кто и зачем мог там проходить. Пан он, в конце концов, или нет, чтобы бояться собственных подданных?

Пройдя в комнату Индро, Ян замечает тело, которое когда-то было его рыцарем. Вздернув бровь, он подходит ближе и, замечая совершенно пьяное лицо друга, не может сдержать смешка. Да, он и сам был грешен, но со стороны глядеть на пьянчуг, оставаясь совершенно трезвым, было очень даже забавно...»

Индро:

«Последний раз также сильно Индро напивался только с Богутой. В общем-то, и в первый тоже — тогда ему нужно было вызнать у упертого священника тайну исповеди Хромого Любоша.
Пьянка с Бартошем, конечно, и близко не была похожа на тот кошмар, что они творили с Богутой — как минимум обошлось без женщин и, как следует, без интима, — но отвратительные ощущения при пробуждении были такими же.
— Курва... — одними губами произносит Индро, проснувшись от страшной жажды. Он свешивается с кровати в поисках спасения, и, о чудо, рядом находит кувшин с водой. Хватая его обеими руками так, будто от этого зависела жизнь, Индро жадно впивается губами в край крынки и осушает её едва ли не целиком. Зачерпнув оставшуюся воду в ладонь, он умывает лицо — прямо не вставая с кровати.
— Пресвятая Дева Мария, я сейчас сдохну... — выдыхает он, вяло моргая и таращась в потолок. Что ж, он был в своей комнате — и это был неоценимый плюс. Обычно, если он с кем-то крепко выпивал, то мог проснуться в совершенно неожиданном для себя месте.

— Ян? — негромко зовет он, всё также таращась в потолок, — Ян, ради всего святого, скажи, что ты здесь. И я не зря вчера столько выпил, — едва ли не молится Индржих, но в ответ слышит только натужное жужжание мухи где-то под потолком.

Поуговаривав себя ещё какое-то время, Индро, наконец, садится на постели не без кряхтения. Сжав ладонью виски, он морщится, будто съел лимон.
— Ян?.. — надеясь на чудо вновь зовет Индро, но и в этот раз удача ему не улыбается. Тишина. Ну, либо пан превратился в муху.
Индро осматривается по сторонам, отмечая сваленный доспех и дурно пахнущие остатки содержимого желудка в ведре у двери.
— Твою мать, сегодня же ещё и турнир, — едва не плача кривится Индро, готовый провалиться сквозь землю, лишь бы избавиться от ужасной головной боли и свернувшегося в желудке ежа.
— Ладно, нужно добраться до сундука и найти отвар календулы... — говорит сам с собой рыцарь, — да... если бы я его сварил, он бы непременно там был. Ян! Ян, ну, пожалуйста, скажи, что ты просто крепко спишь, — ворчит Индро, вставая с кровати и с минуты ловя равновесие. — У Мусы точно должен быть один для меня, не оставит же он друга в беде... — продолжая бормотать, Индро по стеночке добирается до двери в покои пана и распахивает её.
Никого.
— Ушёл, не растолкав меня, — продолжает внутренний монолог вслух рыцарь. Где-то изнутри поднимается такая знакомая на вкус тревога. Лицо Индро меняется с жалобного на встревоженное. Отрывки прошедшей ночи врываются в его память, и тревога за пана вырастает с каждой секундой...»

Лютор изначально знал, что пресс-конференция вызовет фурор, и теперь о нем говорили не только в Метрополисе, но и за его пределами. За пределами страны, потому что весь мир следил за любителями нацепить на себя плащ и устроить очередной перформанс.
Там была даже эта мисс Лейн из Плэнет — восхитительная женщина, если бы она не писала свои обличительные и полные гнева статьи именно о нем. Лексу вообще нравились именно те женщины, что потенциально могли его уничтожить. Во многих смыслах. Таких, к счастью, было немного, и он успешно с ними не связывался — причина номер один, почему он не женат. Не то чтоб он не был раньше, но это не лучшие истории. Желательно, чтоб его сын их обошел стороной.

А именно об этом сыне и была знаменательная пресс-конференция, и Лекс позаботился о том, чтоб ее пустили в прямом эфире.
Файлы Кадмуса попались ему случайно, когда Лексу пришлось разбирать всё то, что осталось от его отца. Финансирование туда шло приличное, но очень хорошо сокрытое, чтоб даже сам Лютор далеко не сразу смог установить связь. Но когда это произошло, и он слегка покопался, то пришел в настоящую ярость.

Теперь эмоции утихли. Он думал о том, как мог не замечать до этого, что у нового приятеля или подражателя Супермена, который совсем недавно появился на супергеройской арене, его же разрез глаз. От Супермена там, конечно, тоже было достаточно, но тут Лютор не возражал: при всех нюансах, инопланетянин был очень фактурным. Известно, что красивые люди добивались большего успеха, а красивый и умный мог бы владеть миром.

Сначала Лекс думал о том, что этот Супербой должен стать его персональным оружием в борьбе с Суперменом. Он успел составить пошаговый план на ближайшие пять лет, в котором он развивал спрсобности парня, натаскивая его против криптонца, и первым шагом было знакомство и ограждение его от пагубного влияния других любителей плащей.
Разумеется, он не собирался ему рассказывать всё сразу. Он просто собирался сделать так, чтоб Супербой сам пропитался этими идеями. Немного манипуляций, немного недосказанности, правильно преподнессенная информация были секретом успеха, а мозг подростка по всем правилам податливым и внушаемым.

Лекс рассчитывал закончить первый шаг в течение месяца, и связаться с Супербоем оказалось не трудно, но тут-то и начались проблемы с его планом. Он… передумал.
Подростка звали Коннером, у него был разрез глаз Лекса, который тому достался от матери, и его лицо отражало все эмоции. Кусочек правды в мире абсолютной лжи.
После того, как Лютор всё ему рассказал, Коннер сделал самую ужасную вещь из всех, что могли прийти ему на ум — полез обниматься. Это было испытание определенного рода, потому что Лекс не привык к тому, что его трогают. Но в конечном итоге всё оказалось не так плохо, как могло бы.
Мерси дарила ему полные скепсиса взгляды, на что Лекс ответил, что у него отцовский инстинкт. Все бы ничего, но совсем недавно он прочел ей внушительную лекцию об отсутствии инстинктов у человека как таковых. Скепсиса было еще больше, но ни одного лишнего слова. Следовало действительно поднять ей зарплату.

Визит Супермена он ждал почти сразу после того, как Коннер к нему переехал. Но инопланетянин опять разрушил его планы и не прилетел, а сам Лекс не стал заводить эту тему: ему даже было приятно, что кто-то в окружении не болтал про Супермена двадцать четыре на семь. Теперь же он явился, и это действительно означало, что они с Коннером не поддерживали крепкую связь. Что только подтверждало все представления Лютора о нем, как и снисходительном, но равнодушном.
Ну, может быть не равнодушным ко всему, что могло предоставить Лексу какое-то могущество, потому что он буквально по взгляду мог прочесть всё то, что криптонец хотел ему сказать.

К этой встрече стоило подготовиться, но сразу после пресс-конференции Лютор вернулся в ЛексКорп и заперся в своем кабинете, чтоб прочесть минимум две книги по психологии подростков и просмотреть весь перечень подходящих школ Метрополиса. Стоило ли ему сделать это вместе с прилетевшим визитером? Понимал ли тот что-то в школах и принципах образования? Как вообще учились криптонцы?
На последней мысли он свел брови и активировал открытие окна, чтоб его не выбили, как это могло произойти в случае с красно-синим гигантом.
— Супермен, — он откинулся в кресло и сложил перед собой пальцы пирамидой, — не ждал тебя. Точнее… ждал. Но пораньше.

по запросу

подземелье дышало через его легкие. наверное, магам это давалось иначе; сисл и даже марсиль повелевали взмахом руки, потому что магией были полны их кровь, естество, узкие коридоры, бездонные расщелины, фонтаны до самого потолка. когда лайос блуждал по уровням, он не знал, насколько сложной песней была каждая мощеная улица. насколько трудным было ее воспевать. сисл и даже марсиль были магами — их хрупкие кости и злые слова на древних языках строили подземелье иначе.

в лайосе магии почти не было. она ютилась глубоко-глубоко в животе, еще толком не смея открыть глаза. марсиль пыталась до нее достучаться, но теперь горевать о ней не было никакого смысла. лайос сглотнул: магии в нем больше не было. стенки желудка сжимал нестерпимый голод. если в животе у него что-либо и было, то он давным-давно это переварил. сразу после демона, его толстой шкуры, его влажного алого мяса.

у людей было только их тело. подземелье плохо походило на его продолжение, но оно им было. улицы внутри города словно сетка хитросплетений вен и артерий, пещеры и горы были его тяжелыми неповоротливыми костями. хозяин подземелья уставал, уровни подчинялись лайосу с трудом. привыкшие к управлению искусной магией, теперь им приходилось терпеть почти грубую силу. церемониться не приходилось. голод сводил с ума существ посерьезнее. лайос никогда не забывал, что он был человеком, потому что никогда, по правде, не желал им быть.

первый подарок подземелья был самым желанным. когда-то давно его, может быть, было бы и достаточно. без какого-либо чувства меры: у уродливого монстра было три головы. оно ступало, заставляя каменные здания дрожать и осыпаться, как пряничные домики. оно плохо помнило, зачем шло — человек желал что-то видеть. запах живой плоти был таким редким и четким, что звучал в затхлом воздухе подземелья словно тревога. монстры шли к нему со всех концов пещеры, как полчища безмозглых мотыльков на свет огня, но человек запрещал им утолять свой голод, потому что его собственный был сильнее. три головы смотрели в одну точку, шесть глаз моргнули в унисон.

лайос не мог представить, кому еще он бы позволил спуститься так глубоко. от запаха дорогого друга сводило пустой желудок. его голос всегда был беспристрастен и строг, не дрогнул он и сейчас. человеку был дорог его старый друг, поэтому три головы не сдвинулись с места. уродливое создание, собрав все свое дружелюбие в кулак, даже не облизнулось. лайос видел следы утомительной сложной дороги на лице у шуро всеми своими глазами. когда-то он нехотя рассказывал неуклюжей северянке, что доставать меч из ножен без должной решимости — стыд для воина, смываемый только солью и кровью. лайос подслушивал. шуро не любил болтать о себе, как бы тоуден (не тот тоуден) не просил.

блеск меча и немигающих глаз был единственным источником света.

монстр развернулся, будто был разочарован. будто ждал чего-то большего, чем измученный человек с востока. пыль и грохот камней заполнили собой все тесное пространство, а темнота, осязаемая, плотная, сожрала в себя лайоса одним жадным глотком. на одно долгое мгновение с шуро осталась лишь тишина и тревога. он не был так отчаян, как желал, чтобы о нем думали. теперь лайос слышал биение его перепуганного сердца даже сквозь толщу земли.

— это не то, чего ты хочешь, — теперь ярче всего сияла его улыбка. резкая смена габаритов ощущалась странно, лайос к ней пока еще не привык. он все еще чувствовал себя громадиной, царапающей мордой потолок, несмотря на то, что теперь глаза шуро были на уровне его собственных. беспокойство и страх против предвкушения веселья.

стряхивая пыль, он провел ладонью по волосам, коротким, светлым, совершенно простым. шуро видел их тысячу раз, этот лайос должен был быть ему сильно привычнее. олух, которым тот его запомнил; человек, которым он больше не был.

— пойдем, я покажу, почему ты не справишься, — темнота снова съела его силуэт и оставила пасть раскрытой.

деструктивное поведение у собак выжигают ударами тока. до предела поводок — панический страх до самой асфиксии. болью расплачиваться за ошибки, уже на инстинктах. но с людьми так поступать не принято, с пометкой о «гуманности» или библейскими заповедями. им выписывают круглый и блёкло-жёлтый брекспипразол или вытянутые капсулы карипразина. подбирают тщательно, искореняют каждое побочное. платишь копейками — рвотой на ободке унитаза или ломающей кости акатизией. а иногда хочется пулей промеж глаз.

в живот — больнее. но тодд всё равно не стреляет.

следит издалека, будто ответ найдётся в лужах на асфальте. но ночь в готэме щедра только на вопросы. кто умрёт? кто сдастся первым? кажется важным, всё равно ускользает в каплях на мокрых прядях рыжих волос. нужно ближе, разорвать пролёгшую между ними мглу и молчание. мерный стук капель стихающего дождя. единственным звуком и движением, без дыхания. джейсон привык рвать зубами преграды. но чужой взгляд хуже зелёных вод.

сведёт с ума. ему придётся выстрелить.

но ровно 15 остаются беспробудными в этой промозглой ночи. возможно, хватило бы и одного, если действовать без промедления. но потёртый m9 тянет руку вниз, понуро смотрит дулом в те же треклятые лужи. всё равно кажется, что слышит выстрелы. каждый патрон — ему в голову. было бы славно: мазнуть алым по неопределённости дальнейших действий. вот только тодд не ищет смерти, она всегда сама его находит.

пронзит стрелой. на этот раз он выстрелит.

наверное, это дружба. или нечто более тяжёлое и вымученное, как земля на крышке гроба. сам себе забивает гвозди — лучше об этом не думать. особенно в этот ебаный момент, когда что-то болезненно трескается. впервые не в нём самом, расходится кривой улыбкой на столь знакомом лице. хочется что-то спросить. понять. устранить. спасти. но получается только поднять непослушную руку, взять на прицел.

всё равно промажет. стреляет только где-то в виске.

башка раскалывается, плотные стенки шлема кажутся тисками. но виноват в этом только он. вереница нарушенных законов, обещаний, запретов. чувствовать нужно злость. где-то на подкорке, привычной дозой яда, но всё равно до летального. его собственная ярость — чужая смерть. но сбоит, оставляет холодным в самый хуевый момент. остаётся только тоска. будто уже потерял, хоть и может почувствовать тепло своей кожей. но для этого надо подойти ближе. начать то, что станет финальной точкой.

хочется только вернуться. одна цель для выстрела на двоих.

вспомнить, чтобы послать к хуям всё лишнее. свои скребущие слабости, задравшую неопределённость, намертво прицепившуюся вину. сорваться с места так, чтобы оставить это позади. хватается за плечо, вместо рукояти пистолета. одергивает резко, будто это может пробудить их обоих от затянувшегося кошмара. не поможет — знает. но всё равно застывает в молчании, будто боясь спугнуть эту несуществующую пилюлю от нависшего дамоклова меча.

предсказуемо не работает. пустой взгляд — будто уже словил выстрел.

нахуя только читал столько книг. слова найти никак не получается, всё сводится к одному. слову. посылу. приказу. очнись, очнись, очнись. не нужно быть гением, чтобы понять, что этого недостаточно. никогда не будет. паникой на мысли — последний шанс. единственный из тех, что у него уже не отнимут. поэтому сжимает руку сильнее, тянет харпера ближе к себе. могли бы глаза в глаза, но видно только красный. может, потому что проще спрятать то, что и так очевидно. может, потому что под маской проще найти смелость.

— насколько всё пошло по пизде?

не красноречиво, но всё равно о главном. то, что не даёт спать по ночам. только вот от ответа зависит почти целое ни-ху-я. он всё равно попытается вернуть. не отпустит, не оставит, не закончит. его воспитывали, как собаку. деструктивное — ударом по челюсти. но так и останется псом. верным или эгоистичным — хороший вопрос. вот только так ли это важно.

останется рядом. пока кто-то из них не выстрелит.